Реферат: Язык художественной прозы Пушкина

Выполнила Антипина Анна Андреевна, ученица 11-Б класса

Муниципальное общеобразовательное учреждение «Средняя общеобразовательная школа №4» Миасского городского округа 2010

Введение. Пушкинский период в истории русского литературного языка

Русский литературный язык допушкинской поры, несмотря на высокие достижения, нуждался в коренной реформе.

Неразрешенными оставались проблемы развития литературного языка на народной основе, роли и места в системе литературного языка народно-поэтических элементов, просторечия, церковнославянизмов, иноязычных слов, проблемы соотношения книжной и разговорной стихий, формирования стилей.

Творчество писателей второй половины XVIII и начала XIX века уже не умещается в формальные рамки теории трех стилей. Русский литературный язык нуждался в гениальном преобразователе широкого демократического размаха и всеобъемлющего художественного диапазона.

Тема языка художественной прозы Пушкина достаточно хорошо исследована, изучен литературный язык Пушкина, проанализированы его прозаические произведения.

Цель работы: проанализировать особенности языка художественной прозы А.С. Пушкина.

Задачи:

Оценить значение и вклад Пушкина в развитие русского литературного языка.

Выявить характерные особенности пушкинской прозы.

Взгляды Пушкина на литературный язык и пути его дальнейшего развития

Пушкин с благоговением относился к русскому языку, он считал его неисчерпаемо богатым, открывающим неограниченные возможности его художественного использования. Свое революционно-патриотическое понимание достоинств русского языка Пушкин выразил в одной из своих заметок 1823 г.: «Только революционная голова... может любить Россию — так, как писатель только может любить ее язык. Все должно творить в этой России и в этом русском языке» (5, с. 74). В другой заметке 1876 года Пушкин с горечью отметил: «Прекрасный наш язык, под пером писателей неученых и неискусных, быстро клонится к падению. Слова искажаются. Грамматика колеблется» (5, с. 77).

Главной теоретической проблемой Пушкина, которую он рассматривал с большим вниманием, была проблема народности литературного языка.

В своих заметках Пушкин указывает на народный язык как на основной источник литературного языка: «Есть у нас свой язык; смелее! — обычаи, история, песни, сказки — и проч.». Он призывает писателей в своих рассуждениях вслушаться в простонародное наречье: «Вы в нем можете научиться многому».

Пушкин осуждает отдаленность литературного языка от народного: «В зрелой словесности приходит время, когда умы, наскуча однообразными произведениями искусства, ограниченным кругом языка условленного, избранного, обращаются к свежим вымыслам народным и к странному просторечию, сначала презренному» (Из чернового наброска «О поэтическом слоге», 1828 г.).

В отличие от таких деятелей прошлого, как Тредиаковский и Сумароков, и таких своих современников, как Карамзин, выдвигавших положение о сближении литературного языка с разговорным (имеется в виду разговорный язык образованного дворянства, узкого, ограниченного круга людей), Пушкин выдвигает и утверждает положение о сближении литературного языка с народным языком в самом широком смысле этого слова, положение о народной основе литературного языка. Пушкин обращает внимание на необходимость изучения народного языка и речи: «Разговорный язык простого народа (не читающего иностранных книг и, слава богу, не выражающего, как мы, своих мыслей на французском языке) достоин также глубочайших исследований. Альфиери изучал итальянский язык на флорентийском базаре: не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням. Они говорят удивительно чистым и правильным языком» («Опровержение на критики», 1830 г.).

Пушкин проявлял живой интерес к народному языку. Он путешествовал, беседовал с гуслярами и крестьянами, увлеченно слушал сказки своей няни, записывал легенды, пословицы, поговорки, выражения. Обосновывая необходимость сближения литературного языка с народным, Пушкин понимал, что литературный язык не должен представлять собой простую обработку народного языка, не должен отвергать всего, что было накоплено в процессе развития литературного языка. Пушкин пишет: «Может ли письменный язык быть совершенно подобным разговорному? Нет, так же, как разговорный язык никогда не может быть совершенно подобным письменному... Чем богаче язык выражениями и оборотами, тем лучше для искусного писателя. Письменный язык оживляется поминутно выражениями, рождающимися в разговоре, но не должен отрекаться от приобретенного им в течение веков. Писать единственно языком разговорным — значит не знать языка» (5, с. 77).

Отстаивая народность литературного языка, Пушкин боролся как против карамзинского «нового слога», так и против «славянщизны» Шишкова и его сторонников.

Так же, как и утверждение о народной основе литературного языка, критические замечания в адрес карамзинского и шишковского направлений появляются уже в самых ранних высказываниях Пушкина и затем развиваются и углубляются. Пушкин иронизировал над французоманией дворянства, критиковал салонный жаргон писателей. Поэт пишет в 1823 г. в письме к П. А. Вяземскому: «Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали».

В письме к брату Пушкин осуждает его: «Как тебе не стыдно, мой милый, писать полурусское, полуфранцузское письмо, ты не московская кузина».

Как отмечает П. Д. Филкова, пушкинский принцип народности смыкается и перекрещивается с другим важнейшим принципом поэта в области литературного языка – принципом историзма (4, с. 106).

Пушкин отрицает консервативную концепцию Шишкова, который считал, что не существовало различий между церковно-славянским и литературным русским языком, а были только два разных «слога» - «высокий» и «простонародный».

Позднее, в 1833—1834 гг., в статье «Путешествие из Москвы в Петербург» Пушкин теоретически обобщает и четко формулирует свое понимание роли церковно-славянского языка: «Давно ли стали мы писать языком общепонятным? Убедились ли мы, что славенский язык не есть язык русский и что мы не может смешивать их своенравно, что если многие слова, многие обороты счастливо могут быть заимствованы из церковных книг, то из сего еще не следует, чтобы мы могли писать да лобжет мя лобзанием вместо цалуй меня. Знаю, что Ломоносов того не думал и что он предлагал изучение славенского языка как необходимое средство к основательному знанию языка русского. Знаю, что «Рассуждение о старом и новом слоге» так же походит на «Слово и пользе книг церковных в российском языке», как псалом Шатрова на «Размышление о величестве божием». Но тем не менее должно укорить Ломоносова в заблуждениях его последователей».

Пушкин ясно разграничивал «славенский» и русский языки, отрицает «славенский» язык как основу русского литературного языка, но в то же время учитывал его значение и возможность использования «славянизмов» в определенных стилистических целях.

Принципам народности и историзма, определявшим общие требования к литературному языку и направление его развития, необходимо были найти свое конкретное воплощение в литературно-языковой практике. Это конкретное воплощение общих общественно-исторических принципов подхода к литературному языку могло происходить только на основе соответствующих им эстетических принципов. Эти принципы также были выработаны Пушкиным.

В 1827 г. в «Отрывках из писем, мыслях и замечаниях» Пушкин определил сущность главного эстетического критерия, с которым писатель должен подходить к языку: «Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности».

В 1828 г. в одном из черновых вариантов статьи «О поэтическом слоге» четко формулируется другое, тесно связанное с первым, эстетическое требование Пушкина к литературному языку: «Прелесть нагой простоты так еще для нас непонятна, что даже и в прозе мы гоняемся за обветшалыми украшениями; поэзию же, освобожденную от условных украшений стихотворства мы еще не понимаем. Мы не только еще не подумали приблизить поэтический слог к благородной простоте, но и прозе стараемся придать напыщенность».

В 1830 г. в «Опровержении на критики», отвечая на упреки в «простонародности», Пушкин пишет: «...никогда не пожертвую искренностию и точностию выражения провинциальной чопорности и боязни казаться простонародным, славянофилом и т.п.».

Три приведенных выше цитаты наиболее конкретно и достаточно полно раскрывают эстетические принципы подхода Пушкина к литературному языку.

Народность и историзм, находящие свое конкретное воплощение в языке на основе «чувства соразмерности и сообразности», «благородной простоты и искренности и точности выражения», — таковы главнейшие принципы Пушкина, определяющие его взгляды на направления развития русского литературного языка и задачи писателя в литературно-языковом творчестве. Эти принципы полностью соответствовали как объективным закономерностям развития русского литературного языка, так и основным положениям развиваемого Пушкиным нового литературного направления — реализма (4, с. 111).

Пушкин и проблема народности литературного языка

Народность пушкинского языка имела глубокие корни. Она была не внешней, не поверхностной, а глубокой, основанной на любви к своему народу, на вере в его духовные силы, на понимании огромной идеологической и эстетической ценности его словесно-художественного творчества, на умении видеть мир глазами своего народа.

Для Пушкина проблема народности сводилась ни к литературно-декоративному употреблению просторечия, ни к простой стилизации народно-поэтического творчества, ни к «выбору предметов из отечественной истории». Он стремился вникнуть в «дух» русского языка, в психологический склад русского характера и понять сущность русской культуры (4, с. 107).

Н.В. Гоголь писал, что при имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. «Это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла. Он при самом начале своем уже был национален, потому что истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа. Поэт даже может быть и национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами всего народа, будто это чувствуют и говорят они сами». (5, с. 181).

В таком смысле народность пушкинского языка органически связана с народность творчества Пушкина и определяется содержанием и своеобразием национальной русской культуры.

Выход Пушкина на широкую дорогу реализма укрепил в высшей степени глубокие связи его творчества с русской действительностью. Полное реалистическое изображение этой действительности, на которую, по словам Гоголя, поэт глядит глазами своей национальной стихии, глазами своего народа, потребовало соответствующего выражения.

В языке Пушкина осуществился всесторонний синтез русской языковой культуры. Основой в этом синтезе явился общенародный русский язык во всем его многообразии: разговорные, народно-поэтические и просторечные слова, выражения, формы и синтаксические конструкции.

Из общенародного языка Пушкин отбирал речевые средства, которые были широко употребительные в народно-разговорной речи, в народно-поэтическом творчестве, в летописях и других подобных сферах. Несмотря на строго продуманное отношение Пушкина к народному языку и осторожное, всегда эстетически и логически оправданное употребление народных языковых средств, критики постоянно обвиняли Пушкина в «простонародности», в том, что он употребляет выражения «низкие», «мужицкие», «бурлацкие».

Стихия народно-разговорной речи характерна для художественной прозы Пушкина, например, для его сочинений «Повести Белкина», «Арап Петра Великого», «Капитанская дочка». Отрывок из «Капитанской дочки»: « — С дамою! Где же ты ее подцепил? Эге, брат!.. — Ну, — продолжил Зурин: — так и быть. Будет тебе квартира. А жаль… Мы бы попировали по-старинному… Гей, малый! да что ж сюда не ведут кумушку-то Пугачева?»

Народно-разговорные, просторечные и «простонародные» элементы относительно нечасто выступают у Пушкина с той или иной стилистической «нагрузкой», с экспрессивной подчеркнутостью. Это обычно бывает при стилизациях и в языке персонажей. Например, в репликах работницы гробовщика Адриана Прохорова (повесть «Гробовщик»): « — Что ты, батюшка? Не с ума ли спятил, али хмель вчерашний, еще у тя не прошел? Какие были вчера похороны? Ты целый день пировал у немца — воротился пьян, завалился в постелю, да и спал до сего часа, как уж к обедне отблаговестили».

Создавая образ Пугачева в повести «Капитанская дочка», образ вождя народного движения, Пушкин уделил специальное внимание его речи, построенной на народно-разговорной основе. Для нее характерно наличие элементов народно-песенного творчества (зазноба, красна девица, голубущка, дрема, сердце молодецкое; сторона мне знакомая, исхожена и изъезжена вдоль и поперек и др.), просторечия (хрыч, ась, вишь и др.), народно-разговорной речи («Пугачев развеселился. — Долг платежом красен, — сказал он, мигая и прищуриваясь. — Расскажи-ка мне теперь, какое дело тебе до той девушки? Уж не зазноба ли сердцу молодецкому, а?»).

Пушкин широко вовлекает в художественную ткань своих произведений народно-разговорную фразеологию. Заметное место занимают русские народные пословицы, поговорки, например: не радуйся нашед, не плачь потеряв; нет ни слуха ни духа; в чужом пиру похмелье; взялся за гуж, не говори, что не дюж; посидим у моря, подождем погоды; было бы корыто, а свиньи будут; душа в пятки уходит; не так страшен чорт, як его малюют; он и в ус не дует; по одежке тяни ножки; пуля виноватого сыщет; не плюй в колодезь — пригодится воды напиться.

В произведениях Пушкина немало таких элементов живого языка его эпохи, позднее получивших привкус «простонародности» или «нелитературности» и постепенно оказавшихся вытесненными из границ литературного языка. Можно указать на окончание –ы в именительном и винительном падежах множественного числа слов среднего рода в положении без ударения вместо окончания –а, например блюды, селы, окны, кольцы, письмы и другие.

Характерно также и употребление косвенных падежей личного местоимения 3-го лица без начального –н после предлогов, например: «Высылать к ему моих людей» («Дубровский», гл. I).

У Пушкина можно встретить и употребление форм соседы, соседов (в им. И орд. Падежах мн. Числа), дни (в род. Падеже ед. числа), например: «и не прекословили ему соседы» («Барышня-крестьянка»; «с того дни стал хлопотать по замышленному делу» («Дубровский», гл. I).

Пушкин использовал и ряд других единиц и конструкций, характерных для живого народного языка. Вместо помощь Пушкин часто писал, в соответствии с народным произношение, помочь, например: «Каким образом окажете вы мне помочь?» («Дубровский», гл. XV).

Эти факты доказывают зависимость языка Пушкина от живого руского языка первой половины XIX века.

С другой стороны, пушкинская художественная практика способствовала распространению в литературном языке многих слов, бытовавших в XVIII веке в сфере просторечия, например: быт, богач, бедняга, блажь, вдоволь, наотрез, навеселе, врать, пачкать, зубоскалить, вполне и так далее (4, с. 110).

Открывая широкий доступ народной разговорной речи в художественную литературу, Пушкин в то же время очень редко обращается к диалектизмам, профессионализмам и жаргонизмам. Он чужд экзотике областных выражений, далек от арготизмов (кроме игрецких карточных в «Пиковой даме», условно-разбойничьих в «Капитанской дочке», которые требуются самим контекстом изображаемой действительности). Пушкинский язык почти не пользуется профессиональными и сословными диалектами города.

Итак, основой прозаической речи Пушкина явился общенародный русский язык. Пушкин открыл широкий доступ элементов народно-разговорного языка в художественную литературу. Но эти элементы представлены в языке Пушкина отнюдь не в изобилии. Они подвергнуты строжайшему качественному и количественному отбору в соответствии с принципом «соразмерности и сообразности».

Церковнославянизмы в языке Пушкина

Проблема церковнославянизмов, как и проблема народности, оказалась очень важной и актуальной не только в общем развитии русского литературного языка, но и в теоретических постановках и в практической деятельности Пушкина.

В теоретическом плане эта проблема обусловлена принципом историзма, который определял отношение Пушкина к языковому наследию прошлого.

Как отмечалось выше, Пушкин разграничивает русский и церковнославянский языки, он отрицает церковнославянский язык как основу литературного языка, но в то же время он открывает возможность для использования церковнославянских элементов в определенных стилистических целях, признает церковнославянский язык одной из живых стихий русского литературного языка.

В художественной практике Пушкина наблюдается процесс литературной ассимиляции некоторых церковнославянизмов, который «характеризует основную тенденцию пушкинского языка к взаимодействию и смешению церковнославянизмов и русских литературных и разговорно-бытовых выражений. Церковнославянизмы сталкиваются с русскими словами, обрастают «светскими» переносными значениями, заменяются русскими синонимами, сливаются с ними, передавая им свои значения» (1, с. 191).

Деятельность Пушкина в этом направлении увенчалась полным успехом и явилась определяющей для дальнейшего развития русского литературного языка. Пушкин вносил в свои прозаические произведения множество случаев употребления церковнославянизмов в новых, необычных для них контекстах, в новых, переносных значениях.

Примеры из «Барышни-крестьянки»: «Настя была в селе Прилучине лицом гораздо более значительным, нежели любая наперсница во французской трагедии»; «Напрасно возражала она самой себе, что беседа их не выходила из границ благопристойности, что эта шалость не могла иметь никакого последствия, совесть ее роптала громче ее разума»; «Она улыбнулась восторгу его благодарности; но Алексей тотчас же заметил на ее лице следы уныния и беспокойства»; «Он употребил все свое красноречие, дабы отвратить Акулину от ее намерения»; «Мысль о неразрывных узах довольно часто мелькала в их уме»; «Дверь отворилась, он повернул голову с таким равнодушием, с такою гордою небрежностию, что сердце самой закоренелой кокетки непременно должно было бы содрогнуться»; «К несчастию... военное движение Алексеево пропало втуне» и др.

В критической и публицистической прозе Пушкина случаи полной ассимиляции и «нейтрализации» церковнославянизмов довольно редки, но некоторые примеры все же можно привести: «В тюрьме и в путешествии всякая книга есть божий дар»; «Но грамота не есть естественная способность, дарованная богом всему человечеству»; «Всякое правительство вправе не позволять проповедовать на площадях, что кому в голову придет» («Путешествие из Москвы в Петербург»).

Обычно же в критико-публицистических статьях Пушкина «тяготеющие к нейтрализации» «славянизмы» все же сохраняют некоторый оттенок особой эмоциональной выразительности. Например: «Слава Кутузова не имеет нужды в похвале чьей бы то ни было; а мнение стихотворца не может ни возвысить, ни унизить того, кто низложил Наполеона и вознес Россию на ту ступень, на которой она явилась в 1813 году. Но не могу не огорчиться, когда в смиренной хвале моей вождю, забытому Жуковским, соотечественники мои могли подозревать низкую 'и преступную сатиру — на того, кто некогда внушил мне следующие стихи, конечно, недостойные великой тени, но искренние и излиянные из души» («Объяснение»).

Нередко ироническое и комическое употребление церковнославянизмов в художественной прозе Пушкина. Например, в «Станционном смотрителе»: «Тут он принялся переписывать мою подорожную, а я занялся рассмотрением картинок, украшавших его смиренную, но опрятную обитель. Они изображали историю блудного сына... Далее, промотавшийся юноша, в рубище и в треугольной шляпе, пасет свиней и разделяет с ними трапезу... блудный сын стоит на коленах; в перспективе повар убивает упитанного тельца, и. старший брат вопрошает слуг о причине таковой радости».

Европеизация русской литературной речи и язык Пушкина

История дворянской культуры противопоставила церковнославянскому языку язык французский. Проблема французского языка как поставщика европейской мысли и европейского «костюма» встала и пред Пушкиным. Он к ее решению подошел исторически.

Процесс европеизации русского дворянства привел во второй половине XVIII века не только к распространению французского языка в «лучших обществах» (как тогда выражались), но и к образованию разговорных стилей «светского» дворянского языка на русско-французской основе.

Не будет парадоксальным утверждение, что диалект «щеголей» и «щеголих» XVIII века стал одной из социально-бытовых опор литературной речи русского дворянства конца XVIII — начала XIX веков.

Процесс формирования светской дворянской речи на основе смешения стилей письменно-книжного языка и бытового просторечия с французским языком и с языком переводной литературы был симптомом угасания церковно-книжной культуры. Князь Вяземский находил даже гораздо позднее, что ум в России «как-то редко заглядывает в книги. У нас более устного ума, нежели печатного». Таким образом, язык дворянского салона, развиваясь, вступает в борьбу с церковно-книжной традицией.

В связи с ориентацией литературного творчества на язык салона и на язык светской дамы усиленно дебатируется тема о положении писателя в обществе. Карамзин настаивает на том, что писатель должен быть светским человеком; должен «узнать свет — без чего трудно писателю образовать вкус свой, как бы он учен ни был».

Так образ писателя погружается в атмосферу речи и поведения «большого света», подчиняется его нормам, окружается экспрессивными формами языка «светской дамы». Но Пушкин отвергает эту концепцию «образа писателя». Пушкин с 20-х годов допускает в литературном языке гораздо большую свободу и широту экспрессии, стилистических различий, чем предписывалось писателями «большого света».

Пушкин, как только начала определяться его самостоятельная литературно-языковая позиция, выступает принципиальным противником «языка светской дамы» как нормативной системы салонных стилей.

Пушкин уже в первой половине 20-х годов открыто осуждает манеру адресовать литературное произведение «прекрасному полу».

Пушкин иронически демонстрирует мужественную свободу от литературного жеманства в своем стихотворном языке и в языке своей прозы, критической и повествовательной. Озаглавив одну из своих заметок выражением: «сам съешь», выражением, которым в «энергическом наречии нашего народа» заменяется более учтивое, но столь же затейливое выражение: «обратите это на себя», Пушкин пародически заострил это заглавие «замечанием для будуарных или даже для паркетных дам, как журналисты называют дам им незнакомых». «Происхождение сего слова: остроумный человек показывает шиш и говорит язвительно: съешь, а догадливый противник отвечает: сам съешь» (3, с. 472).

Пушкин, борясь с дамоподобием литературы, не стремился подобно Шишкову подчинить все многообразие субъектов литературного образу ученого «церковнокнижника» с национально-демократическими замашками, как идеальной основе литературно-книжности. Пушкин стоял за свободу субъектно-характеристических вариаций в литературном языке. Для Пушкина были одинаково неприемлемы позиции славянофилов и европеистов.

В произведениях Пушкина светская женщина, если от ее имени ведется изложение, всегда окружена атмосферой «русского духа», русского языка. Мало того: она полемически исповедует те взгляды на русскую литературу, русский язык, на роль светской женщины в быту и искусстве, которые развивал сам поэт в своих журнальных статьях. Тем самым внушается самоочевидность, реальная непреложность этих мнений.

В набросках «Романа в письмах» Лиза так пишет о женщинах провинциальных и столичных и об их отношениях к литературе: «Маша хорошо знает русскую литературу. Вообще здесь более занимаются словесностью, чем в Петербурге. Здесь получают журналы, принимают живое участие в их перебранке, попеременно верят обеим сторонам, сердятся за любимого писателя, если он раскритикован. Теперь я понимаю, за что Вяземский и П(ушкин) так любят уездных барышень — они их истинная публика».

Еще острее согласие Лизы с Пушкинской оценкой критики «Вестника Европы» (на «Графа Нулина»): «Я было заглянула в журналы и принялась за критики Вестника, но их плоскость и лакейство показались мне отвратительны. — Смешно видеть, как семинарист важно упрекает в безнравственности и неблагопристойности сочинения, которые прочли мы все, мы — санкт-петербургские недотроги!».

В набросках этого романа стиль светской девушки глубже погружен в атмосферу национально-бытового просторечия. Его характеризуют, например, такие слова и выражения: «ты, со мною скрытничаешь»; «скучно, мочи нет»; «мать толстая, веселая баба, большая охотница до виста»; «первые шесть частей скучненьки»; «она так важничает, что, вероятно, свадьба решена»; «мой рыцарь — внук бородатого мильонщика»; «мы — санкт-петербургские недотроги» и другие.

Пушкина привлекала задача — противопоставить даме-читательнице тот образ светской женщины-писательницы, который предносился поэту и который мог бы своею художественной убедительностью и правдоподобием утвердить крепче и глубже новые формы литературного стиля.

Пушкин, оценивая и уточняя значение слова, прибегал почти всегда к сопоставлению с французским языком.

Наличие в быту таких понятий и характеров, для которых в русском языке еще не создано слов, побуждает Пушкина к канонизации, к переложению на русский лад тех французских слов, которые воспитывали и внушали соответствующую область мыслей и поведения. «Coquette, prude. Слово кокетка обрусело, но prude не переведено и не вошло еще в употребление. Слово это означает женщину, чрезмерно щекотливую в своих понятиях о чести (женской) — недотрогу. Таковое свойство предполагает нечистоту воображения, отвратительную в женщине, особенно молодой. Пожилой женщине позволяется много знать и многого опасаться, но невинность есть лучшее украшение молодости. Во всяком случае прюдство или смешно или несносно» (3, с. 446).

Вместе с тем у Пушкина исследователи не раз отмечали прием семантического дублирования русского слова французским. Это «двойное» употребление указывает на то, что смысловая нормализация лексики, преимущественно в сфере отвлеченных понятий, шла от французского языка. Русские слово, фраза кажутся писателю семантически зыбкими, текучими. Они недостаточно четки или двусмысленны. В повести «Барышня-крестьянка» есть такой пример дублирования слова: самобытность (individualité). Церковнославянское слово самобытность сближалось по значению со словом самостоятельность (буквальный перевод нем. Selbstständigkeit) (1, с. 196-266).

О языке художественной прозы Пушкина

Весьма существенен вклад Пушкина в развитие языка художественной прозы. Именно прозаическая речь была наиболее естественно связанной с разговорным языком, свободным от поэтических условностей стихотворного языка.

Эта историческая задача развития и совершенствования русского прозаического языка была глубоко осознана Пушкиным. С конца 20-х годов XIX века он стал уделять все больше внимания художественной, критико-публицистической и научной прозе и ее языку. В 1822 г. он уже написал заметку «О прозе», которая явилась программой его деятельности в области прозаического языка. «Точность и краткость — вот первые достоинства прозы, — писал Пушкин. — Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат». Позже, осуждая манерную «поэтизацию» прозы, Пушкин писал: «У нас употребляют прозу как стихотворство: не из необходимости житейской, не для выражения нужной мысли, а токмо для приятного проявления формы». В 1835 г. Пушкин развивает эти мысли: «Что касается до слога, то чем он проще, тем будет лучше. Главное: истина, искренность. Предмет сам по себе так занимателен, что никаких украшений не требует. Они даже повредили бы ему» (5, с. 85-86).

Качества, которые Пушкин считал основными качествами литературного языка: народность, благородная простота, искренность и точность выражения, точность и краткость, отсутствие напыщенности, соразмерность и сообразность, — нашли полное воплощение в языке его художественной прозы (4, с. 133).

Пушкин избегает в языке прозы всего лишнего, всего второстепенного, всего, без чего можно обойтись. У него мало описаний, действие развивается стремительно, характеры раскрываются не в авторских оценках, а в поступках. Пушкин скуп на сравнения, метафоры, эпитеты. Это определяет как особенности художественной выразительности, так и особенности структуры предложений в прозе Пушкина.

Как справедливо замечает А. Лежнев, «предел, к которому стремится прозаическая фраза Пушкина, это — существительное плюс глагол, нагая фраза без украшений. Разумеется, это лишь предел; но у Пушкина это — не только воображаемая граница. Он нередко подходит к ней очень близко, а иногда и вплотную: «Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно... Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель»; «Он услышал стук опускаемой подножки. В доме засуетились. Люди побежали, раздались голоса, и дом осветился. В спальню вбежали три старые горничные, и графиня, чуть живая, вошла и опустилась в вольтеровы кресла»; «Все бросили карты, встали изо стола. Всякий, докуривая трубку, стал считать свой или чужой выигрыш. Поспорили, согласились и разъехались». Но «нагая фраза» означает, что на глагол падает максимальная нагрузка выразительности. И действительно, у Пушкина выразительность достигается глаголом в большей степени, чем эпитетом».

Но смысловая и стилистическая весомость глаголов не означает у Пушкина пренебрежения к другим категориям слов. Каждое слово отбирается с максимальной тщательностью и сочетается в предложении с другими словами с максимальной точностью. В результате и рождается та «прелесть нагой простоты», которая является основой выразительности пушкинской прозы.

Скупо употребляя различные образные средства, Пушкин, конечно, не отказывается от них совсем. Для пушкинской прозы наиболее характерно не то, что образные средства употребляются в ней редко, а то, что они никогда не являются самоцелью, никогда не являются лишь средством «украшения слога», но всегда служат для более глубокого раскрытия содержания, всегда несут богатейшую смысловую информацию.

Рассмотрим такой коротенький отрывок из «Станционного смотрителя»:

«Но смотритель, не слушая, шел далее. Две первые комнаты были темны, в третьей был огонь. Он подошел к растворенной двери и остановился. В комнате, прекрасно убранной, Минский сидел в задумчивости. Дуня, одетая со всею роскошью моды, сидела на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле. Она с нежностью смотрела на Минского, наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы. Бедный смотритель! Никогда дочь его не казалась ему столь прекрасною; он поневоле ею любовался».

Три первые фразы предельно лаконичны. Здесь нельзя опустить ни одного слова, не нарушив логики сообщения. Например, нельзя опустить определение «растворенной» к слову «двери», так как если бы дверь не была растворенной, смотритель не мог бы увидеть того, что происходило внутри комнаты. Но далее в предложениях появляются второстепенные члены, которые с точки зрения логики сообщения могли бы быть опущены. Сравните: «В комнате, прекрасно убранной, Минский сидел в задумчивости» — «В комнате сидел Минский». Но эти второстепенные члены указывают на детали, имеющие важнейшее художественное значение. Тут проявляется наиболее характерный для Пушкина прием: передача целого комплекса понятий и эмоций через деталь, выраженную часто всего несколькими словами, а иногда и всего одним словом.

«В комнате, прекрасно убранной» — это определение указывает на обстановку, в которой живет Дуня. Заметим, что автор вообще нигде в повести не говорит о том, как жила Дуня у Минского. Он только показывает это через детали. «Минский сидел в задумчивости» — перед этим Минский имел объяснение с отцом Дуни, и его задумчивость — результат этого объяснения. «Дуня, одетая со всею роскошью моды» — еще одна важная деталь, указывающая, как живет Дуня. «Дуня... сидела на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле» — это сравнение употребляется не столько для того, чтобы показать позу Дуни, сколько для того, чтобы подчеркнуть, что Дуня живет теперь совсем не в той среде, в которой выросла, а в иной, в аристократической, в среде, в которой вращается Минский, в среде, в которой дамы ездят верхом на прогулку. «Она с нежностью смотрела на Минского»— эта деталь подчеркивает, что Дуня любит Минского, «...наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы». Этот эпитет смело можно назвать типичнейшим для Пушкина. Писатель не пишет: «пальцы, унизанные перстнями с драгоценными сверкающими камнями». Он употребляет всего одно слово, один эпитет-метафору. Рядом с этим эпитетом «оживает» и обычный, неоригинальный эпитет «черные кудри». Сверкающие пальцы в черных кудрях — яркий, поражающий зрительный образ. Но эпитет «сверкающие» несет на себе не только художественно-изобразительную нагрузку. Он, как и все другие выделенные нами детали, несет и смысловую информацию. Он опять-таки подчеркивает богатство, роскошь, которыми окружена Дуня.

Заканчивается отрывок описанием реакции смотрителя на увиденную им сцену. Реакция эта подана с предельной сдержанностью. Это вполне соответствует образу Самсона Вырина — в отношении к нему всякая чувствительность, патетика и многословие были бы совершенно неуместны (2, с. 117).

Как видно, художественно-изобразительные средства языка прозы Пушкина полностью подчиняются тем требованиям, которые предъявляются им к литературному языку.

Заключение

На основе полученных из реферата знаний можно с уверенностью назвать Пушкина реформатором, основоположником современного русского литературного языка. Величайшей заслугой Пушкина является то, что в его творчестве были выработаны и закреплены осознанные и принятые современниками и последующими поколениями общенациональные нормы русского литературного языка.

Пушкин сформулировал и выработал характерные для него принципы народности и историзма, эстетические принципы «соразмерности и сообразности». Пушкин противостоял как концепции Шишкова, в которой церковнославянский язык был основой русского литературного языка, так и направлению Карамзина с его европеизацией литературного языка. Не боясь критики, он развивал язык по новому направлению.

Нашей современности оставлены в наследство не только чудесные образцы художественного творчества Пушкина, но и созданные им крылатые слова, которые используются в современном русском языке.

Пушкин преодолел границу между языком народа и языком книг, сделав русский язык естественным, тем самым обогатив его.

Творчество Пушкина открыло свободный путь для дальнейшего развития русской художественной речи.

Невозможно недооценить значение Пушкина для истории русского литературного языка. И. С. Тургенев писал о Пушкине: «Нет сомнения, что он [Пушкин] создал…наш литературный язык и что нам и нашим потомкам остается только идти по пути, проложенному его гением».

Список литературы

Виноградов В. В. Язык Пушкина Пушкин и история русского литературного языка / В. В. Виноградов. – М.: Academia, 1935. – 457 c.

Лежнев А. З. Проза Пушкина: Опыт стилевого исследования / А. З. Лежнев. – Изд. 2-е. – М.: Художественная литература, 1966. – 263 с.

Пушкин А. С. Сочинения / А. С. Пушкин; под ред. И. Париной. – Т. 3. – М.: Художественная литература, 1987. – 528 с.

Филкова П. Д. История русского литературного языка (середина XVIII – конец XX века) / П. Д. Фиалкова, А.А. Градинарова. – М.: Парадигма, 1999. – 256 с.

Русские писатели о языке (XVIII – XX вв.) / Под ред. Б. В. Томашевского и Ю. Д. Левина. – М.: Сов. писатель, 1954. – 854 с.

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://referat.ru/